Перекресток

Элкинз был тем, кто рассказал ему обо всём. О том, что во тьме прячутся твари. О том, где именно они прячутся, и как их найти. О том, что делать, когда найдёшь. Рассказал - и показал. Первый смит-энд-вэссен с нарезным стволом, отлитым с вкраплениями серебра, достался ему от Элкинза. Подарок в честь вступления в клуб, сказал тот с лёгкой усмешкой, вложив оружие Джону в ладонь. У него была странная манера усмехаться: вверх ползла только одна сторона рта, обычно правая, а если левая, то это означало, что дела совсем хреново. Но такие тонкости Джон научился различать намного позже, а в первый раз просто отметил про себя, до чего странно выглядит этот парень, когда усмехается: лицо у него становится, словно у маски в старинном театре - половина веселится, половине - вовсе не до смеха. Джон даже сперва подумал, что у него парализована левая сторона лица. Но это просто Элкинз улыбался так - вполсилы; он всё делал вполсилы с некоторых пор. Со временем Джон узнал, почему. Со временем он многое узнал.
- Серебряные пули легче свинцовых, - говорил Элкинз, ссыпая ему в ладонь его первую обойму, которую он вскоре разрядит в своего первого оборотня. - Поэтому стрелять лучше в упор, чтобы серебро наверняка прошило наружные ткани и достигло жизненно важных органов. Внутри они почти как мы. То же сердце, печень, лёгкие. Только свинец для них - это всё равно что для нас несвежий бифштекс. Изжога, не больше. Но наше серебро - это свинец для них. Накорми их как следует, до отвала, Джонни.
Его не называли "Джонни" с тех пор, как он получил нашивки сержанта, и в первый момент такое обращение покоробило его - так же как улыбка паралитика, которую время от времени выдавливал этот странный мужик. Даже Мэри не звала его так, но, как ни странно, Джон не одёрнул Элкинза. Может, оттого, что обращение почему-то не звучало фамильярно. В нём было что-то от необоснованного доверия, внезапной, скороспелой и необъяснимой симпатии. Они были знакомы четыре дня. Элкинз просто подсел к нему в баре, где Джон заливал джином нарастающее чувство безысходности, и спросил: "Ты охотник?" Джон посмотрел на него с хмурым непониманием и ничего не ответил, а Элкинз сказал: "Если ты ещё не охотник, ты им будешь. У тебя взгляд человека, который хочет убить, но не знает, что". Он уже собирался послать этого парня куда подальше, у него не было настроения трепаться с незнакомцами, но потом его запоздало ожгло этим "что". Хочешь убить, но не знаешь, что.
Ещё три дня - и двухлетие смерти Мэри. Надо будет съездить в Лоуренс, на кладбище, посадить свежие цветы на могиле. Вот уже два года он бьётся, будто рыба об лёд, без малейшей надежды, без малейшего смысла. Неудивительно, что Элкинз без труда разглядёл это в нём. К тому времени он был готов.
В Лоуренс он в том году так и не поехал. Вместо этого слушал Элкинза. Элкинз рассказывал. И показывал.
- Кто эти твари? Что им нужно? Почему именно я, почему моя семья должна была через это пройти? - тысяча и один бесполезный вопрос лился из Джона так же неудержимо, как сам он заливался джином в те дни, и Элкинз молча качал головой в ответ. Джон надеялся, это значит, что время для ответов ещё не пришло. Он не хотел думать, что Элкинзу просто нечего ответить. Он впервые встретил человека, который мог указать ему, что надо сделать. Что следует убить. Джон требовал от этого человека, чтобы тот оказался всезнающим, всесильным, чтобы он был богом. Но Элкинз не был богом. И знал он меньше, чем надеялся Джон, и все эти знания поначалу показались ему такими же бессмысленными, как его собственные вопросы.
- Всегда были такие, как мы, Джонни. И всегда были такие, как они. Люди всегда охотились на адских тварей, иногда более, иногда менее открыто, вот и всё. Почему это началось и кончится ли, никто не знает. Зачем мы это делаем? У каждого из нас свои причины.
- Какие у тебя? - резко спросил Джон.
Элкинз покачал головой:
- Я же не спрашиваю о твоих.
Впрочем, со временем то, что изначально казалось таким бессмысленным и непостижимым, обернулось удивительно однозначным и простым. Нашёл тварь - убей тварь. Не нашёл тварь - найди, а потом убей. Все они повязаны одной верёвочкой, и, отправляя назад в преисподнюю одного из них, ты становишься на шаг ближе к тому, кто пришёл в твой дом и уничтожил твой мир. Может быть, понадобится убить их сотню, чтобы он наконец обратил на тебя свой поганый взгляд и сам полез на рожон. Может, тысячу. Количество не имеет значения: действие всегда лучше бездействия. Джон знал это давно. Для Джона в то время, в том мире, ещё не отстроенном заново, это был хоть какой-то ответ.
Свой второй ствол для охоты на вервольфов он сделал сам. Удалость на славу: самопальный обрез Джона был скорострельней и надёжнее старого "смит-энд-вэссона" Элкинза, реже давал осечку. Джон пристрелял его немного, а потом отдал Дэниэлу. Это было что-то вроде ритуала братания, вроде обмена крестами у православных христиан - Джон служил с одним пареньком из Сербии, и тот рассказывал что-то подобное. Отдать другому самое важное, что у тебя есть, то, в чём ты черпаешь смысл. И получить от него то же самое взамен.
Позже они много раз стреляли, стоя спиной к спине - каждый из того оружия, которое ему отдал другой. И всегда попадали в цель.
- Если ты в этом деле один - ты никто, - говорил Элкинз потом, натачивая под внимательным взглядом Джона осиновый кол. - Ты меньше, чем никто - ты труп, и то лишь в том случае, если задравшая тебя тварь не питает слабости к человечине. В этом случае никто никогда не найдёт твоих костей, и твоим мальчикам, Джонни, негде будет уронить слезу над твоей могилкой.
- Но ты работаешь один, Дэниэл. По крайней мере работал, когда мы встретились.
- Это не от хорошей жизни, - сказал тот и воткнул кол в резиновый муляж, разложенный на столе. Вошло как в масло, только резина заскрипела. Элкинз поморщился. - Чёрт, туго идёт... вечно недостругиваю в первый раз.
Дину было семь, когда Джон впервые отрезал голову вампиру. И подумал тогда, что первый раз должен стать последним. Он всё ещё хотел убивать, всё равно что, но примерно в это время начал сознавать, что жажде крови тоже есть свой предел, даже если это адская кровь. Отрезая голову вопящей и извивающейся вампирше, он не чувствовал мрачного удовлетворения, успевшего сделаться привычным - только отвращение и тошноту. Она была слишком похожа на человека, эта вампирша. Красивая женщина с тонкими щиколотками и пухлыми губами. Он возбуждался, глядя на неё - до тех пор, пока Дэниэл не вколотил осиновый кол ей в сердце и не заорал: "Давай, Джонни!" И Джон сделал то, что от него требовалось, а потом минут десять блевал за перевёрнутым столом. И в ту ночь восторженные глазёнки Дина, обратившиеся на него, стоило ему переступить порог, и то, как Дин со смесью обожания и ужаса окинул взглядом кровавый свёрток с топором, который Джон тащил подмышкой - всё это вынудило его впервые задаться вопросом, а точно ли действие всегда и непременно лучше бездействия.
Он сказал об этом Элкинзу. Он ждал этой его жуткой и печальной улыбки одной половиной рта и сентенции о том, что правда важнее жизни. Но Элкинз сказал только:
- Я и сам иногда задаю себе этот вопрос.
И больше они никогда не говорили об этом.
Они вообще мало о чём говорили, кроме охоты. Джон не рассказывал о себе, Элкинз лишь знал, что его жену убила нечисть, и что у него два маленьких сына на руках. Элкинз никогда их не видел. Он ни разу не был в их доме. Джон всё ещё лгал своим мальчикам о том, где пропадает по ночам, и почему у них нет мамы. Сперва лгать приходилось обоим, потому - только Сэму, но это ничего не меняло. Пока Сэм был ещё мал, Джон оставлял охоту за порогом. И она терпеливо ждала там, пока он снова не откроет дверь. И она, и Элкинз. Элкинз тоже ждал.
Джон не вспомнил бы теперь, когда именно Дэниэл заговорил о своём партнёре Фрэнке, с которым они охотились вместе двенадцать лет. Встретились в 70-ом, и Фрэнк рассказал Элкинзу всё то, что Элкинз теперь рассказывал Джону. А в 82-ом Фрэнка задрал леший в сосновом бору Массачусетса. Джон сперва подумал, что это шутка. Но Элкинз редко шутил, ещё реже, чем улыбался левой половиной рта.
- Я не прикрыл ему вовремя спину. Не прикрыл ему спину, вот так-то, Джонни. Я был слишком легкомыслен, слишком верил в свои силы. И в его. Слишком ему доверял. Но один - это ничто, Джонни, это ноль.
"Но ведь ты уже несколько лет один", - мысленно возразил Джон, сам не зная, почему не скажет того же вслух. Вместо этого он спросил, просто чтобы что-то сказать, как была фамилия Фрэнка.
- Я не помню, - сказал Элкинз. И низко наклонил голову над осиновым колом, который так и не научился правильно обстругивать с первого раза.
С тех пор Фрэнк стал частым гостем в их разговорах. Фрэнк то да Фрэнк сё, Фрэнк рассказывал, Фрэнк делал, Фрэнк знал. Элкинз был старше Джона, опытнее и мудрее, но по сравнению с Фрэнком в собственных рассказах выглядел безмозглым птенцом, вывалившимся из гнезда. Он не пытался составить такое впечатление у Джона нарочно; Джон вообще сомневался, что Дэниэл пытался составить у него о Фрэнке хоть какое-то впечатление. Просто... было такое ощущение, словно Элкинз по одной ему ведомой причине внезапно и легко снял барьер, который ставил между собой и остальным миром - миром, который включал и Джона тоже. Они были напарниками, почти друзьями, Джон считал Элкинза своим учителем и успел проникнуться к нему искренним уважением - но сам Элкинз, казалось, не замечал этого, и только он сам решал, когда и какую грань перешагивать. Джон не понимал его, совсем не понимал. Но от этого их общение не становилось менее ценным. Может быть, даже более ценным.
Однажды Элкинз сказал ему о Кольте. Просто так, упомянул между третьей и четвёртой порцией джина, когда они обсуждали феномен одержимости демонами.
- Есть одна пушка, её сделал Сэмуэл Кольт ещё в прошлом веке, и это самое надёжное средство против них. Бьёт наповал любую нечисть, хоть самого чёрта, - вот и всё, что он сказал, так, словно обыденнее этого может быть только пустая сигаретная пачка и небрежно наточенный осиновый кол.
У Элкинза было много секретов, но когда он начинал раскрывать их, то открывался нараспашку, весь. Как пробка, выдернутая из бочки: хотел пива - так залейся, но потом не жалуйся на похмелье.
Прошло ещё какое-то время, прежде чем Джон понял, кем был на самом деле Фрэнк. Он не сразу обратил внимание, что Элкинз никогда не называет его своим напарником - только партнёром.
- Лучшим партнёр, какой у меня когда-либо был. Самый надёжный, самый верный. С ним всегда можно было встать спина к спине. Но мне надо было меньше полагаться на себя. И меньше - на него. Мы были сильны только вместе. Одиночки не выживают в этом деле долго, Джонни. Только не в этом деле.
Джон сталкивался с гомосексуалистами и раньше, в армии. Они не вызывали в нём естественного мужского отвращения, как в остальных его сослуживцах - скорее, жалость. Он всегда был несколько более чувствительным, чем полагалось при его профессии, и скорее сочувствовал парням, обречённым быть одинокими изгоями, чем презирал их. Эта жалость, способность чувствовать её, сделали его в своё время плохим морпехом. Эта же жалость мешала ему быть хорошим охотником. Жалость мешала сказать наконец Сэму, которому уже исполнилось восемь, что его папа работает вовсе не в мясной лавке, и кровь, следы которой Сэм иногда находит на отцовской одежде, если Джон забывает её выстирать - это вовсе не кровь животных... не тех животных. Жалость создавала сложности, она громоздила проблемы, как будто ему было мало тех, что уже есть. Жалость делала его уязвимым.
Когда Элкинз впервые дал ему понять, чего хочет, именно жалость в первый момент помешала Джону послать его нахрен. Во всяком случае, так он думал позже. Он был многим обязан этому парню - чёрт, да если бы не Дэниэл, Джона убили бы на первой же охоте. То, что он рано или поздно узнал бы об охоте и заполнил бы ею то, что осталось от его жизни, не вызывало у него сомнений. Рано или поздно какой-нибудь другой охотник подсел бы к нему в баре и сказал бы: "Эй, мужик, мне знаком такой взгляд"... Но этот другой охотник не стал бы нянчиться с ним, желторотым поборником справедливости, забил бы ему башку романтической хренью о крестовом походе, похлопал бы по плечу, пожелав удачи, и свалил, а Джон ринулся бы в схватку с первым попавшимся полтергейстом, да там бы и полёг... и никто не нашёл бы его костей, а Дин с Сэмом остались бы одни в этой ночи, наедине с тьмой. Джону повезло, что он встретил именно Элкинза. И ему, и мальчикам повезло.
Так что к жалости, что уж греха таить, примешивалась благодарность. А ещё - и давай этого тоже не будем таить, ладно, Джонни? - дикое адреналиновое опьянение, потому что той ночью они снова убили вампиров, целое гнездо этих подлых тварей, и были всё ещё в крови и грязи, и ещё задыхались от ярости и остаточного напряжения, когда Элкинз, проводив взглядом голову последнего упыря, откатившуюся к стене, вдруг повернулся к Джону, шагнул вперёд и обхватил его за загривок, тяжело дыша ему в лицо, царапая его подбородок своей щетиной. Жалость, благодарность, адреналин и - чего уж там, Джонни, - хронический спермотоксикоз, ведь уже почти восемь лет у него не было женщины. Восемь лет без женщины, Джон, восемь лет вороватого рукоблудия под одеялом, когда мальчики засыпают за стеной - есть от чего сделаться пидорасом. В определённом смысле, - думал Джон до странности трезво и отстранённо, сдирая с Элкинза провонявшую вампирской кровью куртку, - это даже честнее и лучше, чем снять дешёвую шлюху в баре на заправке и кончить ей в рот, а на обратном пути в мотель раздумывать, не подцепил ли триппер и стоило ли оно вообще того. А потом смотреть в глаза Дину, и Сэмми, который растёт смышлёным парнишкой и никогда не спрашивает о маме, но всякий раз, Господи, всякий раз, глядя в его внимательные умные глазёнки, Джон видит в них один и тот же незаданный вопрос.
Джон знал, что никогда больше не сможет коснуться женщины. Но он был мужчиной, здоровым, сильным и ещё не старым. Ему хотелось хрипеть, конвульсивно дёргая бёдрами и стискивая пальцами чью-то шею, пока чьи-то губы остервенело сосут его член. Ему хотелось забыть об этом наутро, забыть всё, и убить кого-нибудь, убить что-нибудь. Ему хотелось, чтобы во всём этом появился хоть какой-нибудь смысл. Настоящий смысл, а не тот, которым он старательно заделывал дыру в мире вокруг себя и в самом себе.
Как там говорил Дэниэл?.. Спина к спине? И в этом - весь смысл?
В любом случае лучше, чем никакого.
- Ты всё ещё не рассказал Сэму? - спросил его Элкинз однажды, пока Джон, стоя к нему спиной, застёгивал ширинку. На нём не было рубашки, и Элкинз, конечно, не мог не увидеть, как напряглись его лопатки. Было темно; они всегда делали это, не включая свет - охота ночью, жизнь ночью, всё ночью, - но Элкинз в темноте видел, как кошка.
- Нет, - ответил Джон после долгой паузы. И слегка задержал дыхание, не зная, что сделает, если Дэниэл сейчас...
- Уже пора, - сказал тот; да, это было всё, что он сказал, но Джон услышал гораздо больше - и резко обернулся, играя желваками на скулах.
- Это мои сыновья, - процедил он. - Мои, ясно тебе?
Элкинз рассеянно почесал небритый подбородок. Ночь, в которой они жили, милосердно скрадывала его возраст и сомнительную внешность, но Джон внезапно остро ощутил подкатившее к горлу отвращение. Не смей, старый ты грёбаный пидор. Только попробуй...
- Кто спорит, что твои, - сказал Элкинз до странного равнодушно. - Но это и хорошо. Ты сам их всему научишь. И, самое главное - их двое.
Он не знал, не помнил, что делает - но вдруг обнаружил, что сгрёб Элкинза за воротник и прижимает к стене. И в этом не было никакого желания в этот раз, кроме желания убить... кого-нибудь, что-нибудь, что угодно.
- Да как ты... как твой поганый язык повернулся... - прохрипел Джон.
Элкинз насмешливо посмотрел на него, и половина его рта - левая половина - поползла вверх, а правая осталась неподвижной.
- Остынь, Джонни. У тебя уже ум за разум заходит. Они же братья, твои мальчики... они братья, Джон, это ещё лучше. Это надёжнее. Если ты начнёшь прямо сейчас, то потом сможешь почти не бояться за них.
Джон стискивал его воротник ещё какое-то время. Потом выпустил, не рывком, как собирался - пальцы будто разжались сами. Он тяжело опустился на кровать. Элкинз постоял возле стены, потом отошёл и сел на стул напротив Джона, и они сидели так молча, пока за окном мотеля занимался рассвет.
Вернувшись домой, Джон рассказал Сэму. И поразился тому, как стойко и спокойно его мальчик принял то, от чего Джон сколь мог долго его ограждал. Тогда он подумал, что Дэниэл, пожалуй, был прав. Уже пора. И от этого всё равно никуда не уйти, если он хочет их защитить. А он хотел. Ничего в мире он не хотел так, как этого. Даже убивать.
Теперь он был рад, что в своё время не познакомил своих мальчишек с "дядей Дэниэлом". Они думали, будто Джон работает один, и были ещё слишком малы, чтобы задаваться вопросом, почему он с таким упорством и знанием дела натаскивает их на работу в паре.
- Вы должны всегда быть спина к спине, - говорил им Джон, переводя взгляд с одного на другого, роняя слова тяжело и значимо. - Всегда спина к спине, всегда помнить друг о друге, но полагаться только на себя. Только тогда вы сможете друг друга защитить.
Дин слушал с напряжённым вниманием, глотая каждое слово, впитывая, как губка. Сэм - хмуро глядя в сторону: его раздражало, что им приходится выслушивать одно и то же в тысячный раз. Он рос упрямым и своенравным, и был этим похож на Мэри больше, чем Дин. Тот отвечал только: "Да, сэр", а Сэма приходилось переспрашивать дважды, всё ли он хорошо уяснил, и награждать подзатыльником за неохотное: "Угу", противоречащее уставу. Дин слегка вздрагивал при этом, как будто отцовская ладонь прикладывала его собственный затылок. Джон не знал, хорошо это или плохо. Он боялся, что уже видит, кто в этой паре охотников станет слабым звеном, кто может проявить самонадеянность и ослушаться партнёра... то есть напарника, тут же поправлял себя Джон и награждал Сэмми ещё одним подзатыльником, и рявкал, веля встать прямо и не сутулиться - чёрт подери, парень, ты уже вымахал выше старшего брата, а спина - как сдутая шина, а ну, встал ровно, пятки вместе, грудь колесом! Сэм вскидывал подбородок и сверлил отца бешеным взглядом, а Дин - умоляющим: он не любил, когда они ссорились, но не смел спорить с Джоном, и не умел утешать Сэма, когда тот - Джон иногда слышал сквозь закрытую дверь - еле слышно плакал у себя в комнате, кусая кулак, чтобы заглушить плач. Тогда Джон выходил из дома, на ходу набирая номер Дэниэла, и говорил: "Мне нужна охота", а если охоты не было, то просто заваливался в дешёвый мотельный номер и прижимался ладонями к стене, пока Элкинз вколачивался в него с яростью и отчаянием, которые были им обоим знакомы так хорошо и которые так крепко связали их вместе... которые делали их сильнее вместе, вдвоём.
Однажды Элкинз сказал:
- Ты с ними слишком суров.
Джон не любил, когда он заговаривал о мальчишках. Нет, он ненавидел такие разговоры.
- Это мои...
- ...сыновья, - насмешливо закончил Элкинз. - Конечно. И только ты один имеешь право загнать их, как пару меринов, или довести до нервного срыва. Ты всё правильно делаешь, Джон, но они дети. Они твои дети, чёрт тебя дери.
- Откуда ты... - он хотел спросить, откуда Элкинз знает, как Джон обращается с мальчиками - он ведь никогда в жизни даже не видел их. Но умолк, не закончив вопрос, и Элкинз покачал головой.
- Ты себя ненавидишь, Джонни, это слепому ясно. И чем дальше, тем сильней ненавидишь. Я не думаю, что это из-за меня, а демона, убившего твою жену, ты всё ещё не нашёл, так что может быть только одна причина.
"Из-за меня". Он сказал - из-за меня, не из-за нас. А есть ли у тебя и у меня это вот "мы", подумал Джон Винчестер, глядя на своего друга, учителя, напарника, любовника. Мы вместе спим и убиваем нечисть, мы вместе пытаемся нащупать ускользающий смысл того и другого, но делает ли это тебя и меня "нами"? Делает ли это партнёрами... парой?
Конечно, когда мы стоим спина к спине, я на твой стороне. Но ты сам меня учил, что в настоящей паре надо не доверять. Бояться. Заботиться, оберегать, изводиться от страха за, жертвовать - жизнью, если понадобится. Сделаешь ли ты это для меня, Дэниэл? А я для тебя?... Нет. Я - точно нет. Потому что у меня есть мальчики, и пока они - не пара, я не имею права уйти.
И он учил их, это было главное, что он делал, это стало смыслом, целью, не разбирающей средства - и они учились быстро. Дин убил своего первого призрака в четырнадцать, Сэмми - в десять. Они начали почти одинаково: Дин учился быстрее и умел больше, но Сэм схватывал на лету, и зачастую успевал сориентироваться в ситуации и найти слабое место твари раньше, чем Дин подбирал подходящий ствол и позицию для атаки. И бывали минуты, когда Джону чудилось, будто они - такая маленькие, такие серьёзные, сосредоточенные, такие наивные и легко увлекающиеся - будто они уже теперь непобедимы. Это были страшные минуты, потому что Джон узнавал в них те самые проблески неоправданного доверия, которое сгубило Фрэнка - и сгубило бы Элкинза, если бы его доверие к Джону было взаимным. Вы партнёры, парни, вы партнёры, вы пара, и вы вместе, но не доверяй самоуверенному и упрямому Сэму, Господи, Дин, не доверяй ему никогда, не позволяй ему делать то, с чем он не справится. Не доверяй... защити.
Вколотить это в Дина оказалось легко. Он был похож в этом на Джона, да и не только в этом. Он понимал с полуслова, с полувзгляда то, что Сэмми - такому смышлёному, умненькому Сэмми - приходилось объяснять снова и снова. И всё потому, что Сэм привык понимать головой, а Дину было достаточно верить. Верить Джону, но не Сэму. И это было правильно. Мать не должна доверять ребёнку, перебегающему дорогу на красный свет.
- Вижу, ты близко к сердцу принял мои советы.
- Заткнись, Дэниэл.
- Знаешь, у таких, как я, редко бывают собственные дети, - спокойно продолжал Элкинз; они лежали на постели на сырых, плохо выстиранных простынях, обнажённые, и курили, стряхивая в пепельницу, что стояла между ними, словно водораздел. - Не раз и не два я благодарил Господа за то, что не успел обзавестись потомством, прежде чем понял, чем буду заниматься остаток жизни. Строгать осиновые колы, а не детишек - вот мой девиз, Джонни, вот девиз каждого охотника.
- К чему ты клонишь? - зло спросил Джон. Элкинз посмотрел на него слегка снисходительно - как, бывало, сам Джон смотрел на Сэма, когда тот огрызался ему вот в точности как Джон Элкинзу сейчас.
- Ты не сделаешь из них идеально работающую машину, Джон. Даже и не пытайся. Тебе не нужно пытаться, они и так будут работать лучше, чем ты и я, чёрт, да лучше, чем кто угодно, кого я знал. Потому что у них есть кое-что такое, чего у тебя и меня никогда не будет.
- То, что было у тебя с Фрэнком?
Джон не знал, зачем спросил. Не знал даже, что имеет в виду, нет, не то же, чёрт подери, совсем не то... и в то же время - то.
Элкинз только посмотрел на него и затушил бычок о дно разделявшей их пепельницы. Джон знал его много лет, и всегда он вот так замалчивал ответ на самый последний и самый важный вопрос...
Он не замечал, как шло время, как росли мальчики, и охота тоже росла. Охота становилась большой и злой, ей не хватало пищи, и он всё чаще открывал дверь и выпускал её за порог, позволяя насытиться. Извращённый способ разрядки напряжения, который практиковали они с Элкинзом, понемногу входил в привычку - и, как всё привычное, приедался. Они делали это всё реже, сперва раз в два-три месяца, потом - раз в полгода, да и виделись тоже не чаще - Джон теперь охотился со своими мальчиками. Он всё ещё опасался отпускать их в свободное плавание, но в то же время знал, что пришла пора тренировок в боевых условиях. Пожалуй, он даже увлёкся этим на какое-то время. В день, когда Сэм убил своего первого оборотня, Джон искренне им гордился и сказал ему об этом. И увидел, как просиял Дин - как будто это его затылок ласково погладила отцовская рука, его волосы взъерошила, на секунду задержав между пальцами отросшие пряди.
Однако Джон не забывал об Элкинзе - Элкинзе, давно рассказавшем ему всё, что мог рассказать, научившем всему, чему мог научить. Больше не было адреналина и спермотоксикоза - но оставались жалость и благодарность, благодарность за то, что Джон ежедневно мог наблюдать: его мальчики растут и мужают, они справятся, они будут сильными, даже если однажды он не вернётся домой. И они защитят друг друга. Вернее, Дин защитит Сэма, но это самое главное, потому что, Джон не сомневался, именно Сэм из них двоих нуждается в защите. А Дин и так давно научился стрелять без промаха, наповал, и серебряную пулю он всегда посылает в упор.
Так что теперь Джон был с Элкинзом главным образом из чувства вины, как будто в глубине души понимал, что не смог дать своему партнёру чего-то очень важного. Чего-то самого главного. И всё чаще, трахая его или подмахивая ему, старина Элкинз постанывает от ломоты в пояснице, а после оргазма у него появляется одышка. Джон подшучивает над ним - беззлобно: дескать, этак ещё годик-другой, и у тебя не хватит сил отпилить голову вампиру, старина. Тогда, отвечает Элкинз, я забью на вампиров осиновый кол и переквалифицируюсь в охотники на привидений. Непыльная работёнка, скорее, солёная. И улыбается - правой стороной рта.
Но это - когда-нибудь, а пока что они охотятся спина к спине, и всё ещё оба живы. И Джон знает - без гнева, без роптания, без удовлетворения, просто знает - что пока они живы, всё останется так, как есть.
...А когда всё это закончится, то произойдёт вовсе не так, как представлял себе Джон. Их не убьют вампиры, не разорвут вервольфы, и никого из них не задерёт леший из соснового бора в Массачусетсе. Это сделает Сэм. Не демон, не монстр, не призрак - просто Сэм, младший джонов сынишка Сэмми, который будет стоять под окном мотеля и смотреть, как его любимый папуля трахает какого-то седоволосого мужика с дряблым задом, упирающегося башкой в облезлую стену. Сэм не видит лица этого мужика, не знает его имени, и не хочет знать, и видеть не хочет, и Джон тоже рад был бы не видеть его лица, побелевшего, перекошенного, мутного за плохо вымытым оконным стеклом. Потом, когда Сэм умчится, и Джон его догонит, на ходу подтягивая штаны и ненавидя себя больше, чем когда-либо, всё это будет казаться хреновым сном; и Сэм будет кричать, и проклинать его, и, кажется, даже плакать - Джон не будет уверен, потому что гнев и боль в его младшем сыне слишком часто и слишком туго сплетаются воедино, так что одно не отличишь от другого. Сэм скажет, что не верил ему, никогда не верил ему, и знал, знал, ЗНАЛ, что когда Джон говорит им, будто охотится где-то там на нечисть один - потому что их в это впутывать якобы слишком опасно, - что в этом самое время он ни на какой не охоте, а с какой-нибудь размалёванной шлюхой, засаживает ей, пока они с Дином отрабатывают это сраное-мать-его-кунг-фу, но всё ещё хуже, пап, ты ещё хуже, чем я думал, Господи, я поверить не могу, это, это... Он не сможет договорить, что - это, сморгнёт брызнувшие из глаз злые слёзы и умчится, не дослушав, не желая слушать, и слава Богу, потому что Джон не знает, что ему сказать... что на такое сказать?
Сэм убежит, и Джон будет стоять посреди шоссе, стискивая кулаки, и думать, какого хрена этот маленький щенок выслеживал его. Он будет думать, что Сэмми всегда не хватало дисциплины, проклятье, всегда не хватало, и надо было послать Элкинза с его сопливым трёпом в жопу и таки дать мальчишке ремня, хорошего армейского ремня, которого он воистину заслужил! И ещё он будет думать, что Дин на месте Сэма не стал бы орать и убегать, он бы выслушал, он бы... чёрт, да Дину вообще не понадобилось бы ничего объяснить, потому что он не стал бы спрашивать. Дин никогда ни о чём не спрашивал.
Потом Джон вернётся в номер, заберёт свою куртку и ствол, не глядя на следящего за ним Элкинза, не видя, не желая видеть его взгляда, повернётся и пойдёт к выходу, и когда Элкинз окликнет его: "Джон...", он скажет: "Всё, Дэниэл. На этом всё". Но не переступит порог, почему-то не переступит, как будто зная, что надо сказать что-то ещё. И Дэниэл сделает это вместо него, он скажет: "Джон, ты совершаешь ошибку. Ты не должен идти". Джон скажет резко и раздражённо: "Прости", и Элкинз, приподняв левый край рта, покачает головой: "Ты не понимаешь, Джонни. Ты нужен мне, но не нужен им. Ты будешь им только мешать". "Какого хрена, это мои сыновья! " - заорёт он, и Элкинз скажет: "Да. Но трое - это трое. Это не пара. Ты будешь мешать им, Джон". Джон ничего не ответил на это, и Дэниэл, помолчав ещё немного, скажет: "Прощай".
Это "прощай", оброненное так мягко, без упрёка, без сожалений, будет стучать у Джона в висках, пока он будет идти домой. И продолжит стучать, когда он откроет дверь и увидит Сэма, в ярости бросающего свои пожитки в рюкзак, и мечущегося Дина, тщетно выспрашивающего у брата, что стряслось. Дин бросит на отца умоляющий взгляд, радостный, облегчённый - вот, наконец-то пришёл папа, папа поможет, папа объяснит Сэму... Джон спросит отрывисто и сухо: "Ты куда-то собрался?", и Сэм швырнёт ему письмо, которое получил неделю назад, письмо, на которое не собирался отвечать, которое хотел выбросить, потому что думал, что его место здесь, что он... а теперь к чёрту, всё к чёрту, иди ты знаешь куда, папочка, иди ты прямо нахрен!, а я здесь больше не останусь!
Джон поднимет с пола конверт, скользнув взглядом по штемпелю Калифорнии и адресу Стэнфордского университета. Подумает: "Я не знал, что ты отправлял документы в колледж, Сэмми...", а вслух скажет: "Если ты сейчас выйдешь через эту дверь, обратно можешь не возвращаться", потому что я не должен, чёрт возьми, не обязан тебе ничего объяснять, Сэм, ты мой сын и...
И мы - не пара, никогда не были и не будем парой. Мы не доверяем друг другу. Нам не стоять спина к спине.
Сэм посмотрит на него в упор, закинет рюкзак на плечо - и выйдет через эту дверь, хлопнув ею напоследок и оставив Джона наедине с потрясённым, застывшим, неверящим Дином.
И только тогда Дин скажет, тихо, бессильно, беспомощно: "Папа?.."
...Но всё это будет потом.
А пока что Джон курит, стряхивая пепел в керамическую пепельницу, разделяющую его и Элкинза на кровати. Потом встаёт и натягивает джинсы и майку, потом рубашку, потом куртку. Элкинз молча наблюдает за ним, потом спрашивает будто бы запоздало:
- Уже?
- Да, - отвечает Джон. - Я обещал сегодня свозить мальчиков на местное кладбище. Им надо больше тренироваться в раскапывании могил, они весь прошлый месяц показывают хреновое время.
- Хреновое - это сколько?
- Как когда, но не меньше двадцати минут.
- Не так уж и хреново.
- Достаточно, чтобы их сцапали копы, если они будут так ковыряться.
Говоря это, он застёгивает на поясе кобуру. Потом одёргивает куртку, пряча ствол от постороннего взгляда.
И внезапно спрашивает, сам не зная, почему, и почему именно сейчас:
- Дэниэл, ты любил... Фрэнка? Ты его любил?
И видит - в первый и последний раз - нормальную человеческую улыбку на лице Дэниэла Элкинза. Двумя уголками рта.
- Нет, Джон. Нет. Не любил.
И, чёрт, Джон чувствует себя счастливым. Потому что в кои-то веки этот старый урод ответил на самый главный вопрос.
Самое главное, думает Джон, идя к Импале, садясь за руль и включая зажигание. Это и есть самое главное. И я всё делал правильно, я растил их правильно, и они не будут, Дэниэл, как ты и Фрэнк, или как ты и я, они будут "они", а не просто два одиноких "кто-то" в одной машине и общей постели. Они будут вместе, а не только вдвоём. И, уходя, я буду спокоен за них.